Господи, дай увидеть!
Молюсь я в часы ночные.
Дай мне еще увидеть
Родную мою Россию.
Как Симеону увидеть
Дал Ты, Господь, Мессию,
Дай мне, дай увидеть
Родную мою Россию.
«Население Montenegro и Monterosso, убегая, запрягало в тележки домашний скот, свиней и даже индюшек…»
Из газет
Меж двумя горами, Черной и Красной,
мы, безумные, метались тщетно.
Катится меж Черной и Красной
огненная стена из Этны.
Запрягли индюшек – рвемся налево,
запрягли свиней – бежать направо,
но нет спасенья ни направо, ни налево,
и ближе дышит, катится лава.
Катится с металлическим скрипом,
с тяжелым подземным лаем.
Опаленные, оглушенные скрипом,
мы корчимся, шипим – и пропадаем.
A Miss May Norris
Суровый замок на скале-иголке.
Над пепельностью резких круч
Лет голубей, свистящий шелком,
И сырь сквозистая заночевавших туч.
Бойниц замшенных удивленный камень,
И шателенка, с белым псом,
В одежде шитой серебром,
С весенним именем – с осенними глазами,
Здесь все воспоминания невнятны:
Слились века и времена,
Как недосмотренного сна
Едва мерцающие пятна.
Здесь – в облачном объятии дремать,
В объятии сыром и тесном,
Но жить – нельзя… А вспоминать –
Зачем? О чем?
О неизвестном?
Падающая, падающая линия…
Видишь ли, как всё иное
Становится день ото дня?
Чашка разбилась синяя.
Чашка-то дело пустое,
А не скучно ли тебе без меня?
Падает падающая линия…
Не боюсь, что стало иное,
Не жалею о прошедшем дне,
Никакого не чувствую уныния.
Ты не видишься почти со мною,
Но ты вечно скучаешь обо мне,
Ибо чашка-то не разбилась синяя.
1923
Что мне – коварное и злое данное:
я лишь о должном говорю,
я лишь на милое, мне желанное,
на него одно смотрю.
Радость помнится, не забудется,
надежно сердце ее хранит.
И не минуется, скоро сбудется
то, чем душа моя горит.
Не отвержено, не погублено
Всё, любимое Тобой.
И я увижу глаза возлюбленной,
увижу здесь, на земле, живой.
Ты отдаешь утрясенной мерою.
Господи! Знаю, что воля – Твоя,
но не боюсь, ибо радостно верую:
Ты хочешь того, чего и я.
Париж, весна
И. И. Ф-му
Смерч пролетел над вздрогнувшей вселенной,
Коверкая людей, любовь круша.
И лишь одна осталась неизменной
Твоя беззлобная душа.
Как медленно в пространстве безвоздушном
Недель и дней влечется череда!
Но сердцем бедным, горько-равнодушным,
Тебя – люблю, мой верный, навсегда.
Посмотри в жаркие окна,
в небесный фарфор.
Чей это желтый локон
вьется из-за гор?
Ширится, крутится круче…
Что это? Не гроза ль?
Но почему под тучей
забагровела даль?
Вся в искрах странная хмара…
Нет, не гроза, не гроза!
Это лесного пожара
огненные глаза.
Ало мглы загорелись…
Дымы – как фимиам…
Маковое ожерелье
вспыхнуло по холмам.
А с неба кто-то струями
льет сверкающий зной:
белое горнее пламя –
в красный огонь земной.
Любовь уходит незаметно,
Она бездейственно не ждет.
Скользит, скользит… И было б тщетно
Ее задерживать отход.
Не бойся этого скольженья.
Ты так легко ослепнешь вновь,
Что позабудешь и прозренья
И слово самое любовь.
Проходили они, уходили снова,
Не могли меня обмануть…
Есть какое-то одно слово,
В котором вся суть.
Другие – сухой ковыль.
Другие все – муть,
Серая пыль.
Шла девочка через улицу,
Закричал ей слово автомобиль…
И вот, толпа над ней сутулится,
Но девочки нет – есть пыль.
Не правда ли, какие странные
Уши и глаза у людей?
Не правда ли, какие туманные
Линии и звуки здесь?
А мир весь
Здесь.
Для нас он – потери…
Но слово знают звери,
Молчаливые звери:
Собачка китайская,
Голубая, с кожей грубой,
В дверях какого-то клуба
Дрожит вечером майским,
Смотрит сторожко, –
Молчит тринадцать лет,
Как молчит и кошка
В булочной на Muette.
Звери сказать не умеют,
Люди не знают,
И мир, как пыль, сереет,
Пропадом пропадает…
О моря тишь в вечерний час осенний!
О неба жемчуг, – белая вода!
И ты, как золотой укол, звезда,
И вы, бесшелестных платанов тени, –